В руках Табриса небольшой деревянный брусок и тонкое лезвие. Движения его отточенные, резкие, ничего лишнего. Он не смотрит на движения пальцев; его взгляд, острый, что то лезвие, исподлобья осматривает лагерь. 
Люди. Кунари. Пес. Люди.
Стружка мягко падает под ноги.

Их было много. Что-то нервно чесалось под кожей, когда он ловил на себе взгляды. Ведьма смотрела редко, часто пропадала на окраине лагеря и иногда выходила к еде. Легкий прищур Лелианы был ему знаком еще с Лотеринга, и он почти привык к тому, как тиха её поступь и как она любит неожиданно появляться за его спиной.
(сам таким грешил)
Был один, больше похожий на пса. Не боевого мабари, а на дворнягу, которая преданно смотрит в глаза хозяину и виляет хвостом, выпрашивая подачку со стола. Он был воином, но дух у него был слабым. Податливый, ведомый, он не представлял угрозы, кроме усталости от бесконечных комментариев.
И он.

Пальцы на бруске замирают и взгляд становится тяжелее. Кусланд был их названным (или не названным, но вел себя так) командиром. Вел их небольшой отряд через тропы, заполненные мародерами, уверенно держал в руках меч и щит. И держался тоже.
Уверенно.

Табрис не знал, но чувствовал всем собой, что эта уверенность была взращена с ним. Обученные опытными наставниками и получившие свои навыки на улицах могли вести бой одинаково хорошо, но они вели его по-разному, и это было видно тому, кто умел смотреть. Он был выше, чем обычный простолюдин. Насколько? Каким он был? Что от него ждать?
Табрис вздрагивает, когда тонкая ладонь ложится ему на плечо.

- Ты сейчас дыру в нем сделаешь, - насмешливый шепот Лелианы касается уха, и Табрис хмурится, - скоро лагерная похлебка из твоего напряжения состоять будет. Тебе бы сделать с ним что-нибудь.
- С Кусландом?
- С напряжением. Знаешь, говорят, подраться помогает. Или разделить постель.
Табрис вскидывается возмущенно, ожидая увидеть улыбку, но лицо у Лелианы спокойное, холодный взгляд вскрывает до самого нутра.
- Ты его боишься.
Она не задает вопрос.

Табрис живет с этим. Натачивает кинжал и живет. Ругается с торговцами на тракте за качество продуктов и живет. Прикрывает чужие спины, вскрывает глотки и живет. Что-то мерзкое, вязкое, усиливается внутри него с каждым днем, когда он задерживается на Кусланде взглядом. Лелиана следит за ним ровно - в ней ни насмешки, ни сожаления, одно лишь ожидание и легкий интерес, чем это все закончится.
Из бруска появляются первые очертания фигурки.

Это чувство затапливает ему глотку.
Табрис знает, как Кусланд потягивается после сна, разминая спину. Как разогревает запястья, прокручивая клинок в руке. Какая нога у него ведущая. Как он чуть сутулит плечи, поднимая щит. Он подготовлен лучше, чем хорошо, но Табрис считает уязвимые места, прячет их на задворках своего разума, чтобы быть готовым. Вязкая волна, - страха, Лелиана права, признай это, - отходит куда-то за сердце.
Ему надо было взять это чувство под контроль.
Доказать самому себе, что Кусланд не будет ему угрозой.
Или принять эту мысль окончательно.

Мародеров на дорогах становится больше, и один из них чуть не цепляет Кусланда. Не успевает - Табрис загоняет ему кинжал в сочленения брони и валит с ног. Не только он видел эти уязвимости, и это могло бы сыграть против них. Может, сейчас это могло бы сыграть ему на руку. Загнать это гадкое, вязкое чувство поглубже. Быть может, даже прогнать его. Знать его слабые стороны.

После ужина каждый расходится по своим углам. Кусланд пропадает где-то на окраине лагеря, и Табрис поднимается с земли. Чует заинтересованный взгляд Лелианы, но не оборачивается и ныряет в кромку леса, окружающего их стоянку. Она наверняка захочет узнать все подробности потом.
Кусланд находится неподалеку, у небольшого выхода к реке. Было бы неловко, отойди он поссать, но, кажется, он просто захотел побыть один. Жаль. Не сегодня.
Табрис шагает следом, не выдавая себя ни шагами, ни дыханием, ступает мягко и бесшумно, подходя со спины и остро вонзая пальцы под восьмое ребро. Кусланд дергается и он делает шаг назад.
- Мертв. - прячет ладони за спину и щурит глаза, - Ты хорошо дерешься, только слишком правильно. Мародерам на дорогах до этого дела нет, они дерутся грязно и достанут тебя когда-нибудь. Раньше, чем позже, если ты не оставишь рыцарские замашки своих наставников.
Он вскидывает подбородок, хотя с их разницей в росте это практически бессмысленно.
- Ты не простолюдин. Я прав?

Прохладный воздух освежает голову и проясняет мысли, одуревшие после бессонной ночи. Кошмары возвращаются. В одиночестве, под тяжестью одеяла тянет выть, рвать зубами собственную кожу. Черви точат глазное яблоко, мелкие, красные. Усталость замедляет шаг.
Но он должен идти, пусть от боли крошатся зубы. За счет дней, подаренных Флемет, не купишь «долго и счастливо», а на месть Рендону Хоу должно хватить. Рэнд перетирает в ладони сухие травы и запивает липкую пыль водой.
Кайма леса вокруг поляны шелестит, как платье дебютантки в разгар приема. Пахнет так же, - влажной сладостью вечерних цветов. На траве тут и там зияют проплешины давно остывших кострищ, поломанные ветки, сиротливо оставленный в спешке дорогой сапог, вдоль изящной вышивки которого ползают муравьи. Поначалу людям всегда кажется, будто в мире есть вещи, без которых нельзя обойтись.
Они бредут по следам мертвецов. Надежда обладает многими дивными свойствами, но даже ей не пережить надвигающуюся с севера орду порождений тьмы. Скоро Денерим захлестнут беженцы. Самые везучие ублюдки смогут добраться до Вольной марки, чтобы встретить конец на чужой земле, среди незнакомых лиц.
Сухой воздух Киркволла в воспоминаниях царапает легкие. Вверх по исполинской лестнице, до поместья Амеллов, Рэнд решает не идти. Снадобье Морриган и без того паршиво справляется с его обрывочными сновидениями. От обиды пнув сапог, Рэнд наблюдает, как тот исчезает в реке.
Магия ведьмы удерживает его голову высоко поднятой. Надорванный голос почти не скрипит, когда он командует маленькому отряду ускорить шаг. Когда, склонившись над картами, выбирает направление, согласившись с Алистером, что Редклиф сейчас - их лучший шанс. Последний перестает распускать сопли на целые сутки, что можно счесть за победу, - Рэнд понемногу привыкает радоваться мелочам.
Он царапает зубами язык, собирая вязкий налет, с трудом сглатывает. Корешки и листики на вкус отдают плесенью. Эффект от них - разочаровательно медленный. Рэнд бы отдал полцарства за молоко с медом, которое готовила мать, да только за душой теперь от силы горстка монет. Морриган говорит, возвращаясь в прошлое, он рискует не найти дорогу назад.
Удар Табриса приходится в мякиш оголенных нервов. Рэнд щелкает челюстью, жалея, что не взял с собой меч. Эльф чаще, чем хотелось бы, вызывает в нем волну раздражения. У эльфа, - милостивый Создатель, - чертовски красивые глаза.
- А ты, я погляжу, силен в поверхностных наблюдениях. Что же меня выдало? Отсутствие вшей в волосах?
Рэнд делает шаг в сторону, занимая более выгодную позицию. Река за спиной подбрасывает мелкие камушки, выстилающие дно. Ее утробный рокот заглушает звук сердца, припустившегося в галоп.
- Нет, подожди. У меня есть еще одна теория, - Рэнд ухмыляется, - Годы притеснений научили тебя чувствовать благородных господ за версту. Знаешь, обычная книга о геральдике справилась бы с этим за пару дней. Если, конечно, ты умеешь читать.
Сцепив руки за спиной, он расправляет плечи. Переносит вес на пятки, чтобы в случае чего уклониться, уведя корпус назад. Шею держит расслабленной, как учил бывший наставник по фехтованию. Под ремнем на левой голени удобно покоится нож. Рэнд почти никогда не пользуется им, отдавая предпочтение щиту. Рукоять украшает имя одного из восьми Когтей Антиванских Воронов, - подарок брата на восемнадцать зим. Если Табрис следил за ним только во время сражения, сильверитовое лезвие должно его удивить.
Впрочем, для полного триумфа ему едва ли хватит концентрации. Что бы ни намешала в свою микстуру Морриган, оно некстати дает о себе знать. Остаётся надеяться, что эльф лишь хочет потешить хрупкое самолюбие, - реши он напасть по-настоящему, через пять минут Рэнд будет не живее отца.
«Забавно», - думает он, сощуривая глаза.

этот холод пробирается до самых костей, кусал за руки и не давал спокойно сидеть на месте - то и дело лейн вздрагивала, будто от электрического разряда. сон не шел, перевод не шел, не шло абсолютно н и ч е г о, а голова болела так, будто вот-вот взорвется. один шумный и долгий выдох на три коротких рваных вдоха. взгляд, бесцельно блуждающий, скользит по полутемной комнате - мама не говорила в детстве, что в темноте читать вредно - и останавливается у кровати, на которой расположился ангел. глядя на него, в голове снова начали роится безумные мысли, что не давали покоя. лейн просила, умоляла ангела открыть завесу тайны, которая ускользала от нее, как песок сквозь пальцы, а сердце ее разбивалось с каждым ударом о грудную клетку. она не желала верить, что он был предателем, что в произошедшем была и его вина, она категорически отказывалась принимать это, не желала признавать очевидное.

каин говорил, что это знание лишь навредит ей, и лейн хотелось кричать от этих слов, хотелось крепко его схватить и хорошенько встряхнуть. хотелось заорать в ответ, что в защите она не нуждается, что хватит уже ее защищать, хотелось, чтобы он наконец понял, в чем лейн так отчаянно нуждалась.

точнее - в ком.

едкие мысли тревожили разум, а за ним и ранили душу. лейн металась, не зная, что ей предпринять, строила между ними непроходимые барьеры, которые сама в итоге и рушила. не верила даже самой себе, билась, словно раненая птица в клетке, разбивая в кровь ставшие ненужными крылья. зачем они, если нет свободы?

хватит.

сегодня она получит то, что хочет.

в рюкзаке шприцы с зеленоватой краской, которую сделала для нее анна. хоть ей и не хотелось верить в очевидное, узнать ответы на тревожащие душу вопросы было жизненно необходимо. дрожащими пальцами она достает свое мнимое оружие, да сильнее сжимает в ладони. затем переводит напуганный, растерянный взгляд на ангела и... ты должна, лейн. должна. другого выхода нет.

дрожащие пальцы касаются его крыла, едва ощутимо, невесомо поглаживая мякие перья. ведут вниз по изящному изгибу, замирают на мгновенье на плече, шее, щеке, убирают со лба пепельную прядь... а затем резко отстраняются, будто на самых кончиках подушечек почувствовали обжигающее пламя.

хватит, пожалуйста.

       х       в         а         т           и            т.

задержав дыхание, затаившись, замерев, она резко срывает со шприцов защитные колпачки и обнажает острые иглы. в глазах застыли слезы, острые, жгучие, которые так долго не могли вырваться наружу, и даже сейчас остановились у ресниц, туманя взгляд. медленно, будто в специально замедленной съемке, она видит, как рука опускается, как острие касается кожи, как вознается глубоко. и сама челюсть сжимает так, что отчетливо слышен скрип зубов.

прости меня, каин, прости.... только бы не разрыдаться.

ведь слез не осталось, думала лейн, слез больше нет, а вместо них только холодная, дотла выжженная пустота. только ядовитое отчаяние, что разъедает душу. ведь слез больше нет, лейн, их нет, но тогда это что такое? крохотная, ледяная и жгуче-соленая капля падает аккурат туда, где вонзились иглы.

а каин открывает глаза.